Заключение. Приговор.

[anachronist]

Умышлял на Цареубийство; обещался с клятвою произвести сие злодеяние и назначал других; участвовал в управлении тайным обществом; возбуждал и подговаривал к бунту нижних чинов; в произведении бунта дал клятву; старался распространить общество принятием членов и возбуждал нижних чинов к мятежу

Мухи - Многоуважаемый шкап - Если бы...-Приговор-Мы идем дальше

Удивительно, что может делать с сынами человеческими одиночное заключение... Внезапное чувство, что все это когда-нибудь закончится, посетило меня только вот что, когда завершилось липкое безвременье, оживляемое разве что истреблением мушиной фамилии, да небывшими разговорами. Мух, тем не менее, не становилось меньше, несмотря на все математические выкладки: если из тринадцати членов сего почтенного семейства положить восемь, то в итоге получим... почему-то десять, вот они, снова кружатся вокруг света, и, кажется, если присмотреться, на каждой физиономии можно разглядеть глумливую ухмылку. Воистину, все по тому анекдоту, когда глупый и гордый человек восхищается, что все вокруг - и реки и горы и долы Господь создал для него... И тут садится на лицо муха и заявляет не без злорадства: "Ну и что ж, что реки и горы Он создал для тебя? Ведь тебя-то самого Он создал для меня!"...

Просто мухи кружатся. Просто лето пришло.

ну что, опять?

На допросы меня, также как и соседей моих, давно уже не забирают. По всей видимости, выяснили, выявили все, что им надобно было, теперь осталось как-то все это распределить по полочкам, ящичкам того огромного и несуразного шкапа, что называют Уложением о наказаниях. Дела - в один ящик, помышления - в другой, а разговоры - вон туда, по темам.
Ох, скрипучее дерево долго живет. Нас всех этот шкап переживет, это уж без всяких сомнений.
Новые опросные листы, которые разнес караульный, не могли не вызвать недоумения как у меня, так и у соседей моих. Впрочем, каждому ящичку, каждому отделению в шкапу рачительный чиновник присовокупит ЯрлыкЪ - кто таков, сколько лет отроду, где воспитывался и откуда заимствовал свободный образ мыслей... Откуда-откуда, от братьев Борисовых, ясное же дело... Все от них, окаянных.

Доведется ли еще раз увидеться?

За стеной Бестужев-Рюмин, как видимо, о том же задумался: что далее будет. Никогда раньше не случалось мне от него слышать соображений о будущей жизни - не в христианском а в самом житейском значении слова сего. А здесь стал говорить: "Пусть Сибирь, только бы не разлучали нас". Что можно было сказать ему? прошли те времена, когда я над подобной влюбленностию надсмехаться в душе мог. Сказал ему лишь, что Сибирь - большая она. И, что на всякий случай, к разлуке тоже надобно быть готову, потому что навряд ли господа, судьбу нашу решающие, определят ее таким манером, чтобы мы участь свою легко перенесть могли. Но он меня, вроде как, слушал, а слышал - свое.

- А если на Кавказ, солдатами, так это и вовсе лучше. Я бы тогда мог Отечеству хоть так послужить... Мы бы тогда...

- Отчего бы и не на Кавказ, Мишель, говорю - на Кавказе и выслужиться можно. Ну, а коли и без права выслуги, то все равно...

- А если даже в каторгу, то и в Сибири ведь жить можно... Вы, наконец, покажете мне, как эту вашу рыбу ловить... Но они не могут нас разделить, правда ведь?

Подполковник Муравьев-Апостол мятеж вооруженный поднял. Пожалеют его? Едва ли. Но сказать такое Мишелю сейчас возможным не представляется. Вот не могу, и все тут.

Если по правде - думы о будущем начинают и меня все сильнее занимать. Ведь все, что на меня показывают, и то, что я сам подтвердить о себе и других изволил - тянет, по меньшей мере на каторжные работы. Главенство над Управой, возбуждение нижних чинов... А вот убиение Царской Фамилии, будь она неладна, так оно и на большее потянет, не зря ведь нас так про нее пытали. Так что, по всей видимости, и мне ко всему надо готову быть. Но это то ладно, это пусть. Печальнее, что ничего ведь не поправишь теперь. Иной препояшет тебя и поведет, куда не хочешь...

А ежели б вышло у нас их после того январского разгрома вызволить? Согласились бы бежать? Или снова под караул вернулись? Если бы да кабы... Но в любом случае, ничего худого с той попытки бы не было - ни для нас, ни для них. Некуда хуже-то... Или есть куда? Узнаем. Сердца биенье подсказывает: Ско-ро. Ско-ро. Сов-сем ско-ро.

Однако невзирая на тревогу эту изматывающую, не обменял бы я нынешнее умонастроение на недавнее, тошное нечувствование и небытие.

Через день или два с того разговора за стенами наших узилищ началась суматоха: поспешные шаги, движение, негромкий говор караульных. Наконец, начали вызывать из камер: "Подпоручик Горбачевский!". Вышел, подали одеваться, платок, впрочем, не предложили. Тогда я снова увидел Мишеля Бестужева-Рюмина, вернее, спину и затылок Мишеля, что обнимался с незнакомым мне офицером. Я не стал подходить к ним. Не посмел.

Тут неожиданность вышла: что-то пошло не так, и нас снова в камеры попросили, сюртуков, впрочем, не отбирая. Значит - ненадолго. Точно, через некоторое время опять: "Горбачевский, выходите!". По выходу, ни Мишеля Бестужева-Рюмина, ни кого иного из знакомых в нашем коридоре уж не случилось. В первый раз по этой лестнице спустился я, глазами на нее взирая, а не за караульного держась, потому, видать, и спустился много быстрее чем раньше. А ведал бы, что там внизу, так еще стремительней бы шел.

Спиридов. Бечаснов. Андреевич. Этого не знаю, следующего за ним офицера - такожде. Муравьев Артамон, его помню. А вот и Андрей Борисов, ох... И за всеми этими спинами - лицо Петра Борисова, на котором одни глаза... Улыбается, кивает, здоровается. Прохожу к нему и обнимаю крепко. Что бы там ни было - а свидеться все же вышло. Всех ввели в зал, где судьи наши восседали за столом, красной скатертью покрытым. Или не судьи то были? Потому что то, что далее последовало, судом не смог бы назвать никто, даже самый что ни на есть угодник власть предержащим.

Но на Следственный комитет в полном составе мы все же взирали не скажу чтоб очень внимательно. Потому что неизвестность, что нас всех впереди ожидала, сделала слишком драгоценными мгновения общей близости, которыми мы, не таясь, наслаждались. Друзья, товарищи, соузники... Кто мы теперь друг другу?

- Государственные преступники первого разряда, осуждаемые к смертной казни отсечением головы!

Сказать по чести, сперва показалось мне, что ослышался. Смерть расстрелянием представлялась мне вполне вероятной. Но столь варварская экзекуция - мнилось мне, осталась она навсегда во тьме веков минувших и не может возвратиться более. Значит, - может.

А тут имена выкликать стали - неизвестные, и известные тож...

- Подполковник Матвей Муравьев-Апостол!

Имел умысел на Цареубийство и готовился сам к совершению оного; участвовал в востановлении деятельности Северного общества и знал умыслы Южного во всем их пространстве; действовал в мятеже и взят с оружием в руках.

Вот оно. Но если так с Матвеем Муравьевым, что же с братом-то его сделают?

- Подпоручик Борисов 2-й!

Умышлял на Цареубийство, вызывался сам, дал клятву на совершение оного и умышлял на лишение свободы ЕГО ВЫСОЧЕСТВА ЦЕСАРЕВИЧА; учредил и управлял тайным обществом, имевшим целию бунт; приуготовлял способы к оному; составлял катехизис и клятвенное обещание; действовал возбуждением нижних чинов к мятежу.

Благо, я рядом стоял, и когда сам покачнулся, руку его схватил.

- Подпоручик Борисов 1-й!

Умышлял на Цареубийство принятием назначения на совершение оного; учреждал и управлял тайным обществом вместе братом своим и содействовал в составлении устава; действовал возбуждением нижних чинов к мятежу.

Теперь вместе стоим. Оба на Петра опираемся. Руки сжали так, что и не расцепить. Ну, а вот и мне карта выпадает...

- Подпоручик Горбачевский!

Умышлял на Цареубийство и истребление всей царской фамилии; обещался с клятвою произвести сие злодеяние и назначал других; участвовал в управлении тайным обществом; возбуждал и подговаривал к бунту нижних чинов; в произведении бунта дал клятву; старался распространить общество принятием членов и возбуждал нижних чинов к мятежу.

Да, так оно и есть ... То есть насчет Фамилии то как раз неправда, да кто ж мне тут виноват? Признаться по совести, на мгновение я от облегчения вздохнул. Самому стыдно - но что было, то было. Вместе теперь, навеки вместе... И ничего объяснять не надобно будет. Так сим прискорбным чувством я некоторое время себя услаждал, пока новые известные мне фамилии не прозвучали: Спиридов, Муравьев Артамон, Бечастнов, Андреевич. Все, значит, там будем. Тяжко. Ну так, не мне одному, Петру-то каково, вон мы оба в него, подобно тонущим кутятам, вцепились. Выпрямляюсь - как раз, чтобы услышать:

- Даровать жизнь, по лишении чинов и дворянства, сослать вечно в каторжную работу....

Что эти господа, по правде сказать, понимают в вечности? Вечность была, когда мы все трое, друг в друга вжавшись стояли. А теперь... теперь и дышать не так затруднительно стало. Расцепились, говорим о чем-то, друг друга перебивая... Помню, Петр Борисов говорит, что теперь-то уж я никак не отверчусь французский освоить так, чтобы переводить с него Вольтера и Дидерота. Полно, до Дидерота ли мне теперь... Да я хоть за наречие антиподов взяться пообещаю, да и возьмусь, не то что за французский. Пусть французский, пусть Вольтер...

Пусть мундир летит в костер - вслед за другими прочими. Главное - живые. Главное - что вместе.

А через некоторое время отец Петр к нам явился. И рассказал то, о чем я спрашивать трепетал, но другие - спросили: "Что с Муравьевым-Апостолом? С Бестужевым-Рюминым? И еще про двух других, фамилии которых я тогда не запомнил, так всем собою навострился, чтобы ответ услышать.

- Их приговорили к смертной казни. Четвертованием.

Оказывается, в измышлении варварской казни господа еще не нам более всего потрафили... Да, но ведь приговор был смягчен?

- Изменен. На повешение. И приведен в исполнение.

Дальше - тишина... И темнота. И слезы на окружающих меня лицах. Потом, рыдания, что стали уже слышны там и здесь. Кто-то плакал, не стыдясь слез, кто-то прятал лицо на плече друга. Довольно долго то длилось. И все равно - невозможность осознать происшедшее. Во второй раз так со мною свершилось - когда все понимал разумом, но сердце-обманщик заставляло надеяться и на лучшее рассчитывать. Досчитался. Что же...

Теперь уж нечего откладывать то, что сделать должно, иначе невольно обманешь не токмо себя, но и товарищей. Подошел снова к Петру. Сказал: "А ведь это я..." Словом, все ему рассказал. Потому что, если нам жизнь, то нельзя иначе. По-другому никак не получается. Петр Борисов в лице изменился - так, что видно было, как он все это там, внутри себя осознает. Это, в сущности, тоже ничего. Главное, что.... А что оно - главное?

Главное, это то, что через некоторое мгновение Петр прервал молчание свое, сжал мою руку и проговорил: "То все - было. Но теперь мы будем жить. И идти вперед". Он так сильно сжал руку, что след от того остался на какое-то время и лишь позже был полностью стерт железом кандалов. А потом он вымолвил то, что заставило мое сердце похолодеть и сжаться: "В Сибири можно жить. Мы будем выращивать плоды. И ловить рыбу"...

Тогда острое понимание, что есть те, кто рыбу ловить уже не будут, не познают восторга, когда серебряное и скользкое тельце у тебя в руках трепещет, и друзей зовешь, чтобы похвастать: "Воот какая!" заставило меня обхватить одну из опор, поддерживающих нашу крышу, чтобы скрыть лицо свое от тех, что стояли окрест. Однако слезы, что могли бы облегчить душу, не пришли ко мне. И прийдут еще очень нескоро. Но это уже совсем другой сказ.

Поскольку история наша - продолжается. Мы будем идти дальше. Я выучу французский. И напишу свои Мемории, как и обещал подполковнику Муравьеву-Апостолу. Только вот, опасаюсь, что в сих мемориях сиюминутных моих чувствований будет более, чем повествований о наших деяниях. Но не след отказываться от возможности расспросить тех, кто видели и знают более меня. Мне и самому не без интереса, что же было то там, где нас не было...

Так что - вовсе не Dixi. Не все я еще сказал.