Сказка о несломанной флейте

[anachronist]

Соль.. ля.. си.. ля… Майкл оторвался от флейты и взглянул на вошедшего в комнату.

- Он заснул, мистер Пирс?
- Да. Наконец-то. Но больше морфия у нас нет. И ничего нет. Миссис Эртин говорит, что никак не достать, даже у знакомого врача. Все напуганы до смерти.

Этот дом на Хилл-стрит был седьмой, в который они стучались, и первый, где перед ними открыли дверь. Теперь они здесь впятером. Сам Майк Маллин, который не мог бросить обезноженного Конноли, братья Пирс, и Эдвард Дейли, тоже израненный. Рана в брюшную полость, с таким не живут долго. Но вот же – Нэд никак не хотел умирать. Хотя, может и… Нет, есть вещи, о которых даже думать нельзя. К слову, о том, чего нельзя…

дальше?

- Знаете, я раньше думал, что если есть то, что никогда не смогу сделать – так это сломать флейту. Маллин повертел теплое деревянное тело в руках, погладил и продолжил: - Но теперь, если они меня возьмут... То есть – когда возьмут, ведь будут обыскивать… Понимаете, мне очень не хочется, чтобы они ее трогали.

- Так оставьте ее здесь. У хозяев, к примеру… Флейта – это не револьвер, никому не повредит.

Патрик Генри Пирс придвинул кресло к занимавшему четверть комнаты, похожему на родовой склеп письменному столу, присел. Хорошее кресло, надежное, мягкое… Устроиться в нем и проспать – часа четыре..., впрочем, все равно не выйдет. Хотя Вилли заснул. Можно было бы уйти прямо сейчас – можно бы… Но Маллин прав, есть вещи, которые никогда нельзя.

- Если бы я мог передать ее – вот это было бы правильно. А так… Даже если и не пропадет, перепадет какому-нибудь старьевщику. Если не хуже…
Майкл Маллин отложил, наконец, флейту. На дубовой крышке стола, в окружении древесных извилин, она лежала и правда – будто на витрине. И он снова протянул руку – теперь, кажется, окончательно решив. Дерево, даже такое твердое, все равно можно сломать…

- Подождите. Хотите, я расскажу Вам про нее сказку? Через сто лет кто-нибудь возьмет ее – и тогда она будет играть. Будет петь и наши песни – они не пропадут, они снова зазвучат… Их вспомнят.

- Через сто лет? А без того – неужели через сто лет забудут наши песни?

Но поток уже подхватил Патрика Пирса. Течение темной воды понесло его и остановить это было невозможно. Я есть... я был… брызгами чернил около подписи в Прокламации – и рукой, подписавшей ее. Я был первым выстрелом в апрельском Дублине – и первой раной, как роза, расцветшей по чесуче. Я был вздохом сомнения и словом приказа, грозовой бессонницей, дымом пожара… И последней горечью поражения, затаенной уверенностью в победе – тоже был я.


- Через сто лет? Смотрите… Ирландия будет свободной – лет через десять так точно, здесь не будет бриттов. Просто мир меняется, рвется из кожи, а война ломает кости и границы. Будет республикой, а дальше все по-разному – сначала не слишком богато, но затем… Понимаете, у нас яростные, даже злые на усилие люди, а как они будут работать – если не на захватчиков, а на себя? У нас трудная, каменистая земля, но мы любим ее… А она любит нас. Так что обязательно придут хорошие годы и надолго, очень надолго. А ведь, - послушайте, Маллин, к безопасности и довольству люди привыкают очень быстро. А потом кажется, что потерять такую спокойную, обеспеченную жизнь – это худшее что может случиться.

Ведь и сейчас, вот прямо в эту минуту, может быть, кто-нибудь поднимает кружку: «За Ирландскую Республику! Ну, когда-нибудь это все равно произойдет…» Но разве они встали из-за стола, разве пришли?

- Они берегли свои семьи, мистер Пирс, нельзя осуждать их.

- Да разве я – осуждаю? Разве могу? Это просто вот так. Просто очень трудно встать и пойти – но ведь у Вас тоже семья…

- Их не оставят, я знаю.

- Да, так. Но я не о том. Это сегодня люди боятся потерять свое – от бедности, оттого, что у них и так мало. А от богатства потерять еще сложнее, еще больнее падать… ну, если думать, что обязательно упадешь. И смотреть сквозь пальцы на несправедливость, пока она не угрожает тебе самому. Смиряться с угнетением – пока угнетают других. Истории о героях начинают раздражать тебя – ведь ты не герой, значит их и не бывает вовсе… Потому что герои – они ведь все отдают, Маллин, даже жизнь. А разве может что-нибудь быть дороже такой сытой, размеренной жизни?

И так будет, Маллин. Но потом, через сто лет кто-то возьмет эту флейту, заиграет на ней. И кто захочет, тот услышит – что слово дороже золота, честь дороже жизни, а свобода – одна из тех немногих вещей, за которую стоит умирать и убивать. И это очень много, это лучшее, что может сделать музыка.

- Что же, пусть будет так. Я оставлю ее. А Вы уже уходите? Отсыпьте нам немного патронов…

- Нет, мы пойдем утром. Дождусь, пока Вилли выспится. Берите все - да и пистолеты тоже, нам не надо.

Они вышли из комнаты. Флейта осталась лежать на столе.

***
- Мама, смотри, дудочка!

- Положи на место, она очень дорогая – папа привез с симпозиума. Сделана, может, еще в позапрошлом веке… И женщина, закрыв старый деревянный футляр, провела рукой по его поверхности. Но тут в комнату вошел мужчина.

- Не отказывай ребенку в такой мелочи. Иначе ты создашь у него ощущение, что он никому не нужен, и вещи нам дороже. Держи, сынок.

Дрожь деревянного тела в тонких пальцах. Запах времени и огня. Дыхание жизни. Соль.. ля.. си.. ля… Си…си…до… ми. И еще раз, повторите эту фразу. Больше уверенности, мальчик, флейта – это, конечно не револьвер. Но она тоже оружие – не сломай ее…