Дон Жуан. Вот странное дело! Плохо же ты вознагражден за свое усердие.
Ну, так я тебе дам сейчас луидор, но за это ты должен побогохульствовать.
Нищий. Да что вы, сударь, неужто вы хотите, чтобы я совершил такой
грех?
Дон Жуан. Твое дело, хочешь - получай золотой, не хочешь - не получай.
Вот смотри, это тебе, если ты будешь богохульствовать. Ну, богохульствуй!
Нищий. Сударь...
Дон Жуан. Иначе ты его не получишь.
Сганарель. Да ну, побогохульствуй немножко! Беды тут нет.
Дон Жуан. На, бери золотой, говорят тебе, бери, только богохульствуй.
Нищий. Нет, сударь, уж лучше я умру с голоду.Жан Батист Мольер. Дон Гуан
Мольеровы подсказки - Снова Бестужев-Рюмин - Честное слово - Про рыбную ловлю - Андрей Борисов 1-й - Конец всему...А дела наши идут своим чередом. Вернувшись тогда с допроса, не мог я сесть сразу за листы. Попросил у караульного новую книгу, взамен с десяток раз уже перечитанного Теофраста. Из того, что было на тот момент свободного, достались мне пиесы Жан-Батиста Мольера, кои я и раньше читывал, но тут необыкновенно впору пришлось. Удивительно, право, как такие опусы разрешают держать в библиотеке тюремной - узнику тут и отвлечение от тяжких дум, и подсказка. Какую пиесу не открой, да вот хоть это взять, из Дона Гуана...
читать дальше
Дон Жуан. Что же мне вам сказать? Вы обе утверждаете, что я обещал
жениться на вас обеих. Разве каждой из вас неизвестно, как обстоит дело, и
разве нужно, чтобы я еще что-то объяснял? Почему я должен повторяться? Той,
которой я на самом деле дал обещание, - разве ей этого недостаточно, чтобы
посмеяться над речами своей соперницы, и стоит ли ей беспокоиться, раз я
исполню свое обещание? От речей дело вперед не двигается. Надо действовать,
а не говорить, дела решают спор лучше, чем слова. Только так я и собираюсь
рассудить вас, и когда я женюсь, все увидят, которая из вас владеет моим
сердцем. (Матюрине, тихо.) Пусть думает, что хочет. (Шарлотте, тихо.) Пусть
себе воображает. (Матюрине, тихо.) Я обожаю вас. (Шарлотте, тихо.) Я весь
ваш. (Матюрине, тихо.) Рядом с вами все женщины кажутся дурнушками.
(Шарлотте, тихо.) После вас ни на кого не хочется смотреть. (Громко.) Мне
надо отдать кое-какие распоряжения, через четверть часа я к вам вернусь.
Нет, сцена сия мне вовсе не амуры мои былые и грешные напомнила... А допросы - вот ведь какое дело. Так и в комитете, по всей видимости, нас, когда не запугивают, то улещивают, как тех бедняжек: "Ведь не вы тут больше всего виновны"... и другому тож - "Вот на вас показывают, а вы могли бы опровергнуть"... Ну или "Вы можете облегчить участь невиновных", тут ведь для кого как притягательнее выйдет.
И нет Сганареля, чтобы сказать: "Жалко мне смотреть, какие вы простодушные, и нет сил глядеть, как вы сами же и стремитесь к своей погибели. Поверьте мне обе: не слушайте вы сказок, которыми он вас кормит, и оставайтесь-ка у себя в деревне".
Хотя разговоры эти - про то, что действовать, а не говорить надо, опять же, невольно Лещины напоминают. Но не могли мы уже оставаться в своей деревне", вот в чем дело-то. С тех самых пор, как из тихой заводи вольтеровых умствований и провинциального тираноборчества вышли мы на такую большую воду, что уже и генерал-адьютантов те наши совещания интересуют, - с тех пор назад нам хода уже нету. Как и соседу моему по правую руку, тоже свой крест с нашими разделившему - и на списке том не к ночи будь помянутом, да и в крепости. Мучают не по силам его - и допросами и ставками очными, так что когда он всякий раз почти в бесчувствии возвращается, долго потом совестно разговором его беспокоить.
Помнится, на днях речь зашла у нас о Сергее Ивановиче М-вом, коий несмотря на все нещастные обстоятельства не может не вызывать у меня добрых воспоминаний. А у Мишеля Бестужева-Рюмина, оказалось, записка от него имеется, сию эпистолу он мне тут же с французскаго и перевел. Очень большой интимности письмо - о дружестве, о надежде и о Б-ге, которому Сергей Иванович Мишеля и поручает. Бестужев тут и говорит, что дружба эта - последнее, что у него осталось. Что ото всего прочего отказаться сможет - только не от нее. Несмотря на слова эти, означавшие, как я понимаю, что частью этого "прочего" я и товарищи мои являются, злая досада на соседа моего как то враз улетучилась. Оттого, что с такой щедростью открыл он передо мной, соузником случайным, единственное сокровище свое.
Не было никогда у меня такой дружбы, любви такой к единому человеку, несмотря на то, что Петр Борисов и брат его очень дороги мне. Ближе всего к такому - то, что я чувствую, вызывая в памяти черты товарищей, возвращаясь душой в братство наше Славянское. Не надейся ни на кого, кроме своих друзей и своего оружия. Друзья тебе помогут, оружие тебя защитит. А у меня и всего оружия сейчас - только я сам да друзья мои...
Поделился и я с Бестужевым воспоминанием о давнем, с того невозвратного лета, подарке М-ва - о щеточке, которой он мне баки расчесал да и на память оставил, условившись, что если кто живой останется, воспоминания записать. Вот будто мне писанины мало... А у М-ва, полагаю, много больше, чем у меня. Да и у Бестужева-Рюмина тоже.
Вот и теперь... И раньше доводилось мне его невнятные рыдания, не желая того, улавливать, но сейчас ему, верно, настолько тяжко, что даже гордости не осталось уже. И так невыносимо сие слышать было, что изменил я правило свое - не трогать его после допросов, спросил, чем его терзали. Оказалось - все как один на очных ставках показывают, что и правда вещал Мишель Бестужев в Лещинах про истребление Августейшей Фамилии.
"Они мне не верят... Не верят." Чем тут я ему помочь мог? Только обещать честью, что я, в любом случае, такого на него не покажу. Вроде, ему полегчало.
Через некоторое время в разговоре, где-то, по времени между нашими беседами о Вольтере и Плутархе, задал я Мишелю Бестужеву-Рюмину вопрос, по всей видимости изрядно поразивший: удил ли он когда-нибудь рыбу? Сей интерес возник внезапно, как только Мишель в беседе опять угасать начал, и говорить. что в следующий раз покажут все, что от него требуют - только бы очными ставками больше не изводили. Настроение его от спокойного разговора изменилось так внезапно, что я, по давней привычке своей, делить собеседников на рыбаков, и тех, кто к рыбной ловле вовсе не пригоден, и спросил его о том. Ответ меня нимало не удивил: нет, не любитель он сего благородного занятия. Да и то, сразу вообразил, как Мишель сначала подбегает к рогатке с удилищем, проверяя: не клюет ли. Потом бежит к костру - послушать, что там говорит Борисов 2-й или Сергей Иванович Муравьев. И снова к воде. Впрочем, нет. Полагаю , будь там Муравьев, Мишель бы и вовсе к удилищу не подошел.
Между тем, временному спокойствию нашему вскоре пришел конец: караульный пришел вести меня на допрос. Одеваться стал - и тут внезапным страхом накрыло. Пальцы свело так что застегнуть мундир стало делом затруднительным. Солдат со смешной фамилией Гриб даже помочь дернулся. Отказался: "Без лакеев рос!". Мне завязали глаза и все вновь повторилось ступеньки, косяки, навесы... Снова - туда Где лев рыкающий Чернышев и тусклый взгяд Левашева...
-Здраствуйте, Горбачевский.
А глаза у него сегодня усталые, снулые... Умаялся, видно.
- Здраствуйте ваше превосходительство.
Вот какая я стал фигура важная. Генералы со мной первыми здороваются. А все оттого что, как повязку с глаз снимут, долгое время гляжу на них и ничего сказать не могу. Все мне кажется, что не за бумагами они сидят - а за столом с приборами обеденными. И разве что салфетки под шею не повязаны.
Разговор все про то же - про Лещины да про список этот, с крестиками цареубийственными. И про то, известно ли было тем, кто этими крестиками помечен, что они обозначают. Я понятно, на своем стою: крестиками по просьбе Бестужева особо надежных обозначал, про цареубийство и разговора не было. Не то что про Фамилию.
- Кончайте уже эти глупости нести! Прекратите строить из себя героя, Горбачевский!
Это, ясное дело, генерал-адьютант Чернышов. Кулаком по столу стучит, так что чернильница подскакивает. Не расплескал бы...
- Да какой из меня герой? Я просто читал Уложение о наказаниях. И знаю что за цареубийство бывает.
- Милость Государя нашего выше уложения... Прекратите запираться и она Вам оказана будет! А Вашему "не помню" - грош цена, когда все, при том разговоре присутствовавшие, помнят его и подтверждают!
- Не помню я такого и показать не могу. А при высоком начальстве у меня издавна руки дрожат и память отказывает...
И ведь - правду же сказал. Когда так орут, сосредоточение выходит затруднительным.
- Готовы ли вы подтвердить свои показания на очной ставке с Борисовым?
А я ведь, по чести, и не понял сперва, какого из двух Борисовых мне сейчас предъявят. Петр? Нет, Андрей - точно он. И не он. Белое лицо его вначале изумило меня совершенно. А уж потом другой повод для изумления нашелся - те его показания, которые передо мной огласили. Да, про то, как Михаил Бестужев-Рюмин в муравьевском балагане призывал Государя истребить вместе со всею Фамилией. Что же с ним сделали такое, что он так показывает? Не понимает разве, что не только других, но и себя может погубить безвозвратно?
- Нет, остаюсь при своих показаниях. Андрей Иванович, но как это? Не было же такого, да и быть не могло!
- Все так и было, как я написал. И брат мой Петр тоже с тем согласен....
Петр Борисов - подтверждает? Как же это может быть?
Торжествует надо мною голос Левашова:
- Петр Борисов в железах уже два месяца. Кто из вас лжет? Он? Или Вы?
Он или я? Да, выходит что так.
Мы потерпели неудачу, Сганарель: этот нежданный шквал вместе
с лодкой опрокинул и всю нашу затею.
- Отвечайте уже быстрее! Прекратите увертки!
- Если Андрей Борисов 1-й и правда слышал, что Михаил Бестужев такое говорил, то мне здесь сказать нечего... Пусть будет так.
Беру перо. Подписываю. "Подтверждаю показания". И про кресты. И про Фамилию.
Вот и все. Не ушел червяк от карася. Теперь меня по кусочку доедать будут. И ведь не одного меня, вот в чем штука-то.
- Согласны ли вы теперь подтвердить свои показания на очной ставке с Бестужевым-Рюминым?
Это малодушие - позволять, чтобы тебе еще объяснили твой позор. Слушая такие речи, благородное сердце с первого же слова должно принять твердое решение.
Ох, Мольер, подсказчик проклятый!
- Да. Согласен.
Привели. Здорово, однако, он лицом опал, Михаил Бестужев-Рюмин. Измочалил, загнал его Высочайший Комитет - сейчас добивать буду.
"Подтверждаю, что во время лагеря в Лещине, Бестужев-Рюмин составлял призывал добровольцев на убиение не токмо Государя Александра Павловича, но и всей Августейшей фамилии. И составляли списки на сие преступление согласных".
- Но это же неправда! - Бестужев-Рюмин почти шепчет. Очень громко шепчет.
Зато Левашов - точно и внятно:
- То же показывают... прапорщик Бечаснов, капитан Тютчев, подпоручик Борисов...
- Неправда!
Ко мне кинулся - нельзя ему ко мне касаться. Замарается.
Да. Неправда. Все - неправда. Ничего нет. Остался только лист с моей подписью - и слезы на глазах Мишеля. И как он перо берет и бумагу эту проклятую подписывает.
Нет, еще одно осталось. Когда уводили уже - "Прости, - говорю. "На другого тебя обменял".
Понятно, что не прощают такое - а что еще сказать? Пусть хоть знает, как дело было. На маневр не хватит его, конечно. Да и меня не хватит ни на что больше. Все уже. С нами уже - все.
Гнусно-то как в брюхе карасьем, Господи!